Репрессивные и колониальные практики российского авторитаризма затрагивают различные культурные, социальные и этнические группы, но одна из них часто ускользает из фокуса общественного внимания — это миноритарные религиозные сообщества, которые, как правило, называют сектами. Отношение государства к подобным сообществам можно суммировать цитатой, в которой православие легко заменить хоть на марксизм-ленинизм: «Господин министр не дозволял и никогда не дозволит отпадать от православия ни в какую ересь и ни в какой раскол»1.
Последние два столетия красноречиво показывают, как отношение российского государства к сектам отражает и его предпочтения в разрешении собственных противоречий.
После перестройки и распада СССР в России стала господствовать идеология. Представление властей и значительной части общества о принадлежности страны глобальному Западу2 привело в страну новые религиозные объединения и , от мормонов до сайентологов.
Вопреки опасениям сектоборцев3, эти группы оставались маргинальными по численности и социальному влиянию. Но с началом президентства Владимира Путина в России стала складываться автаркическая идеология , а правоохранительная и судебная системы стали преследовать религиозные объединения и секты.
Апогеем этого пути можно считать признание экстремистским религиозного объединения, имеющего миллионы последователей по всему миру, — . Последние пять лет мы наблюдаем в отношении них значительные . Хотя с началом полномасштабного вторжения в Украину власть сосредоточилась на внешних врагах, эта траектория сохранилась: свидетелей Иеговы регулярно к большим срокам заключения.
Хотя эти репрессии можно посчитать частью общей волны идеологических преследований последнего десятилетия, они имеют и более протяженную генеалогию. Ретроспективный взгляд на историю России последних двух столетий позволяет прийти к выводу: чем заметнее в стране преследования сектантов, тем больше государство следует курсу на , что чревато ростом влияния силовых структур, ограничениями прав и свобод и даже вооруженной агрессией.
Зависимость политики в отношении сект от довлеющего идеологического контура видна уже с первых десятилетий XIX века. Царствование Александра I, в течение которого в Российской империи преобладал христианский универсализм — идеология, в рамках которой европейские монархи и их подданные рассматривались как идеал единого христианского народа, — можно считать периодом беспрецедентной толерантности к религиозному сектантству.
Наиболее известными проявлениями христианского универсализма можно считать создание и учреждение 4, однако толерантность к религиозным диссидентам, хоть и не столь заметная, принадлежит к тому же контексту. Так, один из ключевых идеологических сподвижников императора, автор популярного трактата , сенатор Иван Лопухин призывал к терпимости по отношению к одной из наиболее радикальных религиозных групп — духоборам.
«Духоборцы нуждаются в духовном просвещении, а к Закону Божию они внутренно ревностные, но заблуждающиеся в средствах», — вполне толерантно отмечал он5. В то же время противоборствовавший христианскому универсализму горячий сторонник адмирал Александр Шишков отличался нетерпимостью и к религиозным сектам. Он называл их «безумными» и «вредными», а корни распространения видел в деятельности библейских обществ (западных или созданного по европейскому образцу Российского библейского общества) и «английских миссионеров»6.
С 1830-х годов, при царствовании Николая I, в Российской империи формировалась автаркическая идеология официальной народности. Вместе с ее распространением ужесточилась и политика в отношении религиозных сект. Новая идеологическая модель предполагала, что православие связано с некой , однако в империи жило множество людей, в эту концепцию не вписывавшихся. После 1833 года, когда граф Сергей Уваров зачитал императору доклад, вводивший «православие, самодержавие, народность»7, репрессии против различных сект резко усилились. Причем к сектам причислялись абсолютно любые сообщества неправославных русских. Оставшиеся в культурной памяти в качестве солидных и респектабельных предпринимателей староверы-поповцы считались «сектаторами» так же, как и овеянные мистической славой хлысты и скопцы.
Апогея курс на репрессии достиг в последние годы николаевского царствования, известные как «мрачное семилетие». Помимо ограничения университетских свобод и крайнего ужесточения цензуры, в этот период произошел и разгром ключевых старообрядческих общин: как крупнейших Преображенской в Москве и Выгорецкой на Русском Севере, так и небольших.
В период Крымской войны староверы и сектанты начали восприниматься государством в качестве внутреннего врага. Ситуацию усугубляло существование значительных эмигрантских общин староверов в Австрийской и Османской империях. Созданная в 1846 году в австрийской Буковине Старообрядческая церковь казалась Николаю I и его администрации заграничным врагом. Для императора и его окружения казалась невозможной сама мысль о субъектности староверов: гораздо проще было обвинить их в причастности к «австрийским агентам», чем поверить в то, что староверы вступили с Австрийской империей в ситуационный союз8, стремясь защитить себя от российских репрессий.
Отказ от автаркической идеологии после поражения в Крымской войне привел к ослаблению репрессий против религиозных объединений. Хотя второй подход к официальному национализму в годы правления Александра III в конце XIX века привел к репрессиям против и , их масштаб был не сравним с государственным катком, проехавшимся по сектантству сорока годами ранее.
Годы правления последнего императора Николая II можно отнести к имперскому универсализму. Российская империя выступила инициатором Гаагских , после чего в страну поступили европейские инвестиции в невиданных ранее объемах. В 1905 году был учрежден парламент — еще одно проявление универсализма.
В том же году вышло , которое отменило «все стесняющие свободу веры и не основанные на законе административные распоряжения» и помиловало людей, «подвергнутых без суда высылке из мест постоянного жительства или лишению свободы за религиозные преступления».
После революции 1917 года курс на сближение религиозных сектантов и власти продолжился. Его апогеем можно считать «Воззвание Наркомата земледелия» от 5 октября 1921 года, адресованное «всем сектантам, какого бы вероисповедания они ни были». В воззвании сектантам предлагалось занимать пустующие совхозные и бывшие помещичьи земли и «всецело посвятить себя делу устройства общин, артелей, коллективных хозяйств, коммун и поселиться в совхозах по особым договорам в качестве постоянно живущей государственной рабочей силы»9.
На XIII съезде РКП(б) в 1924 году сотрудничеству с сектантами была посвящена отдельная дискуссия10. За продолжение сближения высказались такие видные революционеры, как Владимир Бонч-Бруевич, которого можно назвать ключевым лоббистом интересов религиозного сектантства среди партийной верхушки, Михаил Калинин, Григорий Зиновьев, Анатолий Луначарский, Николай Бухарин и даже председатель Совнаркома Алексей Рыков, де-факто занимавший на тот момент главную партийную должность.
Управделами Совнаркома и многолетний исследователь религиозного сектантства, Бонч-Бруевич инициировал яркий локальный проект сотрудничества большевиков и сектантов — образцовый совхоз «Лесные поляны». Его работниками стали хлысты-чемреки, а духовным лидером — многолетний конфидент Бонч-Бруевича, духовный лидер секты «Начало века» Павел Легкобытов11. Впрочем, ни одному из этих проектов не стоило ждать длительных перспектив
Когда универсалистская идеология мировой революции перешла к автаркической концепции, закономерно в числе прочего резкому пересмотру подверглись и взаимоотношения с сектантами. Первые антисектантские выпады в идеологических документах датированы 1926 годом. К примеру, в отчете секретаря немецкой секции заявлено «отрицательное отношение к сов. власти и партии» принадлежащей к штундизму части населения и «расхождение учения штундизма с мероприятиями сов. власти»12. В период в 1929–1930 годах сектанты и вовсе стали одной из важнейших целей антирелигиозной кампании.
Репрессии против религиозных радикалов продолжились и после окончания «великого перелома». В отличие от представителей Русской православной церкви, у них больше не было возможности остаться частью системы. В качестве примера можно вспомнить одного из ключевых героев «Одного дня Ивана Денисовича» Александра Солженицына — , религиозные диссиденты и в самом деле составляли значимую категорию «населения ГУЛАГа».
Преследование сектантов в 1930-е годы совпало с милитаризацией социума, закончившейся , с Японией и Второй мировой войной. Автаркическая идеология, преследование сектантов и энергичная подготовка к войнам снова оказались нитями одного клубка, в котором отношение государства к религиозным сектантам стало значимым маркером более широких тенденций: изоляционизма и милитаризации.
Оглядываясь на историю России, можно прийти к выводу: при господстве изоляционистского идеологического тренда сектанты воспринимаются чужаками, источником внутренней угрозы, вероятными представителями внешних сил. Сектант — одна из наиболее предсказуемых целей ксенофобии государства, которую распространяют и его граждане. Так, в XIX веке Николай Надеждин и Владимир Даль даже отрицали принадлежность сектантов-скопцов к человеческому роду13.
Однако терпимость к религиозным радикалам — это маркер способности общества признавать существование людей, отличающихся друг от друга. Глядя на сектантов, стоит видеть больше общего, нежели частного, и помнить, что идеология «осажденной крепости» отражается на судьбах конкретных людей, не совершавших никаких уголовных преступлений. Альтернативой могла бы стать готовность принимать мир в его разнообразии.
Опыт Российской империи, Советского Союза и современной России демонстрирует, что в статусе «осажденной крепости» невозможно избежать «преодоления осады», т. е. государственного насилия. Такое идеологическое позиционирование неизбежно предполагает агрессивные войны — сегодняшняя война против Украины лишь подтверждает эту тенденцию. Открытость общества и государства к религиозным сектантам можно назвать одним из важнейших признаков готовности страны к иным, мирным путям преодоления противоречий.