Видимость правых скинхедов в России значительно возросла в середине нулевых из-за участившихся преступлений на почве расовой ненависти. Так, в 2006 году насчитывалось примерно 500 жертв (из них 53 с летальным исходом), в 2007 году — 605 жертв и 85 убитых, 525 жертв и 97 убитых в 2008-м [1]. Я помню один из классных часов в начальной школе. Мне и моим одноклассникам рассказали об идеологии и практике скинхедства, показали фотографии с «Русского марша», чтобы мы смогли узнать скинхедов на улице; мы услышали новые длинные слова: «антисемитизм» и «национализм». Еще нам рассказали о слогане крайне правых российских националистов и фашистов: «Россия для русских». Только спустя десятилетие я узнала, что, вероятно, его сформулировал Владимир Грингмут, принадлежавший к одной из крайне правых монархических организаций, связанных с черносотенным движением начала XX века.
Согласно докладу информационно-аналитического центра «Сова» за 2021 год, «этнические чужаки» многие годы являются самой массовой группой, против которой совершаются идейно мотивированные преступления. Жертвами в основном являются представители народов Центральной Азии [2] — люди, которых бытовые ксенофобы привыкли называть «нерусскими» в оскорбительном ключе из-за их «неславянской внешности».
На этом стоит остановиться подробнее: бытовая ксенофобия в современной России (не теоретические разговоры о внешней и внутренней политике, а повседневная, межличностная ксенофобия) основывается на делении жителей страны на «русских» и «нерусских», чаще всего на основании того, как они выглядят и говорят. В популярном дискурсе эти понятия часто отождествляются с представлениями о том, как должен выглядеть славянин, какие фамилии и традиции считаются славянскими. Следует недвусмысленно установить абсурдный характер этого разделения. Большое количество людей, которые воспринимаются как этнические русские, не только не являются восточными славянами, но и, строго говоря, не выглядят как восточные славяне. Самым наглядным примером являются представители таких северных народов, проживающих на территории современной России, как саамы и поморы. Для каждого, кто знаком с характером бытового расизма в России, очевидно, что, встретив помора, не одетого в национальный костюм, мало кто назвал бы его нерусским, хоть он и не выглядит как восточный славянин. Из этого становится ясно, что в контексте повседневной этнической ксенофобии приравнивание восточного славянина к «русскому» — это в большинстве случаев лишь прикрытие дискриминации, направленной на представителей этнических групп, проживающих в основном на юге и востоке России. В этом контексте понятия «славянин» и «славянская внешность», а значит, и понятие «русский» теряют оригинальный смысл и принимают четко идеологический характер. В своем тексте я использую эти концепции именно в размытом, искаженном смысле.
Деление жителей России на этнических русских и россиян не ново. Им руководствовались и представители ранее упомянутого черносотенного движения: «Россия для русских, не для россиян». Учитывая актуальность этого водораздела в современной России, нам стоит всерьез задаться вопросом: кто же все-таки эти загадочные русские? Как определяется эта категория, учитывая, что деление на славян и неславян носит демонстративно фиктивный характер? Из-за очевидной обширности этого вопроса в данном тексте я фокусируюсь на более узкой задаче: определить, как именно в идеологии «Черной сотни» конструировалась категория русскости.
Коротко о том, почему исследование черносотенной идеологии важно в контексте сегодняшнего дня.
Черносотенные идеи обрели сравнительную популярность в современной России. Одним из самых показательных примеров является молодое политическое движение «Общество.Будущее», основанное Романом Юнеманом. В политическом меморандуме «Общества.Будущее» отчетливо прослеживаются идеологические совпадения с черносотенством. От общеконсервативных формулировок о «защите русских и русской культуры» как важнейшей задаче государства до более специфичных тезисов об «уникальности православия в становлении страны и русского народа». Кроме того, хоть «Общество.Будущее» публично и не провозглашает себя идеологическим преемником «Черной сотни», оно близко сотрудничает с некоторыми политическими и социально-культурными акторами, которые открыто перенимают черносотенные идеалы, как, например, издание «Черная сотня». Сайт издания является площадкой для продажи мерчендайза «Общества» и называет Юнемана и Даниила Махницкого (сооснователя «Общества») «друзьями и партнерами» организации [3].
Связь черносотенных идей с современным российским консерватизмом и расовой ксенофобией станет более очевидна по мере разбора черносотенного понимания русскости в центральной части настоящей статьи. Я доверяю читателям самостоятельное обнаружение этой связи и не стану испещрять текст назойливыми ремарками и намеками.
Зарождение движения
Чтобы лучше понять идеологическую подоплеку движения, нам стоит обратиться к краткому историческому обзору формирования «Черной сотни». Я ссылаюсь в основном на книгу Вальтера Лакера Black Hundred: The Rise of the Extreme Right in Russia, одну из немногих исторических работ о «Черной сотне», написанных вне стран, некогда являвшихся советскими республиками. Выбор не опираться на русскоязычные источники для приведения исторической справки мотивирован их идеологической ангажированностью: большинство монографий написано в советский период, для которого характерны цензура и непрозрачность. После распада СССР исследования проводились в основном прорежимными и консервативными академиками, ксенофобия которых становится очевидна из их публикаций в неакадемических источниках [4].
В унисон с большинством исследователей движения по обе стороны идеологического водораздела Лакер выделяет славянофилов как идеологических предшественников и вдохновителей радикально правых русских националистов конца XIX — начала XX века [5]. Согласно ему, до правления Петра I Россия была одним из самых изолированных европейских государств [6]. Каждому, кто учился в российской школе, известны петровские реформы, нацеленные на культурное сближение России с Европой, и реакция на них охранителей, обвинявших первого императора в подрыве единого, верного пути развития «Святой Руси» [6]. Славянофильская идеологическая традиция берет исток именно в этой консервативной реакции. В ее основе лежало непринятие западного, в основном немецкого, культурного влияния и настойчивая вера в то, что лишь самостоятельно, без каких-либо внешних интервенций, русский народ сможет сформировать Святую Русь и написать ее историю [7].
Консервативный национализм, сменивший славянофильство и ставший доминирующим государственным идеологическим направлением, перенял очевидно националистическую идею в центре славянофильского дискурса: русские должны быть защищены и ограждены от вредоносных европейских культурных веяний. Идея фикс «самодержавия, православия и народности» взошла в политический зенит [8]. Эта фраза заключала в себе идеалы черносотенного движения, которое оформилось в опознаваемую общность намного позже, лишь в начале XX века, как реакция на первую русскую революцию 1905 года [9].
«Черная сотня» не являлась централизованной и локализованной общностью. Ее можно описать как мозаику из различных крайне правых монархических групп, существовавших в период от начала XX века до Октябрьской революции 1917 года, после которой черносотенные ассоциации оказались вне закона, а их участники при разных обстоятельствах были вынуждены прекратить политическую деятельность в России. Это не означает, что идеология «Черной сотни» умерла в 1917-м: праворадикальные эмигранты поддерживали эту интеллектуальную традицию за рубежом, и черносотенные идеи вновь вошли в окно Овертона в позднем СССР во время горбачевской гласности [10]. Как уже упоминалось, черносотенные идеи живы и в современной России.
«Русское собрание» являлось одним из первых и впоследствии важнейших черносотенных объединений. Будучи изначально культурной ассоциацией, «Собрание» формально стало политической группой, выпустив после первой русской революции политический манифест, в котором провозглашалась пылкая вера в монархию и церковь. Манифест также содержал требования о введении специальных антиеврейских законов [11]. «Русское собрание» в принципе наиболее известно своим непосредственным участием в еврейских погромах начала XX века. Антисемитизм был одним из основных идеологических столпов черносотенных групп, что сближает «Черную сотню» с другими праворадикальными движениями того времени. Несмотря на это, «Черная сотня» была и остается уникальным случаем среди антисемитских праворадикальных общностей. Черносотенная идеология часто описывается как переходное звено между реакционными объединениями XIX века и популистскими фашистскими партиями первой половины XX века. В отличие от последних черносотенцы ретроградно настаивали на приверженности церкви и абсолютной монархии [12].
Последний компонент формулы «самодержавие, православие, народность» является ключевым в так называемом русском вопросе. Исследователь «Черной сотни» Размолодин подчеркивает важность разделения понятий «национальность» и «народность» для должного понимания идей движения. В черносотенском каноне первое понятие предполагает этнический элемент как определяющий; национализм, следовательно, предполагает иерархию, основанную на этнических различиях. Второй же — социальная и культурная категория [13]. Именно это утверждение является объектом настоящего исследования: действительно ли «народность» является абсолютно этнически нейтральным понятием и, соответственно, возможно ли концептуально полностью изолировать «народность» и «нацию» в черносотенном дискурсе.
Интермеццо о национализме
Утверждение черносотенцев, что национализм обязательно предполагает этнически мотивированную иерархию, спорно. Дискурс о связи и отличии нации от этноса и государства актуален как для ранних историографических текстов о национализме, так и для современных социополитических исследований. В настоящем отрывке я представляю контекст, касающийся глобального дискурса о национализме в конце XIX и начале XX века.
Ранний французский историограф Эрнест Ренан, занимавшийся так называемым национальным строительством, уже в 1886 году в докладе «Что такое нация?» писал: «В наше время мы совершаем <…> серьезную ошибку: мы путаем между собой расу с нацией и приписываем этнографическим или, скорее, лингвистическим группам суверенность, принадлежащую только по-настоящему существующим нациям» [14].
Уокер Коннор — важнейший исследователь, эксплицитно поднявший вопрос о связи этноса, государства и нации. В основополагающем эссе «Нация — это нация, это государство, это этническая группа, это…» Коннор подходит к проблеме распутывания узла из трех актуальных понятий как к ключевому терминологическому кризису в изучении национализма: «Самой фундаментальной ошибкой в научных подходах к национализму является тенденция приравнивания национализма к чувству преданности государству вместо приверженности нации» [15]. Коннор определяет государство как «крупное политическое подразделение земного шара», которое легко описывается количественными атрибутами. Например, Перу — это «политическая формация, составленная из 16 млн жителей, населяющих 514 060 квадратных миль на западном берегу Южной Америки» [16].
Определение нации намного менее однозначно, так как ее основополагающая составляющая нематериальна. Так как понятие нации актуально для Коннора (и для нас в настоящем исследовании) в контексте изучения национализма, он настаивает на традиции анализа социополитических концепций не с точки зрения трансцендентной «реальности как она есть», а с точки зрения того, во что верят люди. Иными словами, он не ищет определение нации как объективно, независимо от людей существующего ноумена [17]. Нация является психологической общностью: это нематериальная группа, членство в которой определяется исключительно самоосознанием людей как принадлежащих к ней на основе ощущения определенного сходства; те, кто это сходство не разделяет, являются представителями другой нации. Эта часть определения национальности (как социополитического явления) является более-менее общепринятой в современном дискурсе. Однако конкретная природа этой ментальной связи и ощущения сходства, как и их корни, остается спорным вопросом. Важность понимания этой природы обуславливается тем, что в ее отсутствие представляется невозможным прочертить границы между нацией и другими социальными общностями: такие группы, как племя, религиозная общность, работники одного предприятия, например, тоже характеризуются самоощущением сходства.
Характерной для ощущения национального сходства, согласно Коннору, является подсознательная вера в обособленное происхождение и эволюцию группы: «Когда человек утверждает, что он китаец, он идентифицирует себя не только с современными ему китайцами и китайской культурой, но и с китайским народом и его деятельностью сквозь время» [18]. Коннор приводит пример Бисмарка, призывавшего немцев «думать своей кровью». Примордиальная вера в уникальное происхождение и эволюцию общности как определяющая психологическая составляющая нации очевидна из речевых особенностей и терминологических неопределенностей. Так, исследователи XIX — начала XX века используют понятие расы как синоним нации. Немецкие и японские крайне правые националисты начала XX века недвусмысленно ссылались именно на миф об общем происхождении и эволюции соответствующих наций.
Что характерно, общее происхождение и эволюция, иными словами, этническое единство не должны являться правдивыми фактами, чтобы служить базой самоосознания нации. Это подсознательное, прекогнитивное чувство, которое не зависит от объективных знаний человека. Важно не существование общей крови, а ее ощущение [19]. Таким образом, если нация обязательно включает в себя веру в общий этногенез, то национализм можно концептуализировать не просто как лояльность нации, а как лояльность мифической этнической общности, эфемерность которой не влияет на интенсивность приверженности.
Правые националистические движения подразумевают как минимум приоритизацию нации и как максимум — прокламацию ее превосходства, из которого вытекает «необходимость оберегать ее от чужаков» [20] любыми методами. Если чужаки определяются как те, кто не принадлежит к мифической этнической общности, то национализм можно охарактеризовать как систему, подразумевающую этническую иерархию, реальность которой не зависит от реальности этнических различий и сходств.
Теоретическая кропотливость, с которой исследователи приходили к этому выводу, не отражает его интуитивную, повседневную правдивость. Достаточно послушать речи любых националистов-пропагандистов, чтобы заметить в них отсылки к старому народу, культуре и величию исторических национально-этнических общностей: от гитлеровского фашизма, эзотерические ответвления которого ссылались не просто на volk, но на жителей Атлантиды, которые якобы были первыми арийцами, до современного российского правого национализма с его пропагандистскими отсылками к «старорусскому кличу» «гойда» и мифическому примордиальному русскому миру. Популярный среди современных пропагандистов экспансии «русского мира» слоган «Одна вера, один народ, один язык», направленный на стирание украинской идентичности, однозначно отсылает к тому, что национального различия между русскими и украинцами нет на основании общего происхождения и эволюции этих групп, что они формируют этническую и, соответственно, национальную общность.
Возвращаясь к черносотенцам: тезис, лежащий в основе их самоопределения и водораздела, пролегающего между ними и современными им западными крайне правыми движениями, может быть переформулирован. Черносотенное движение отрекалось от деления людей на основе их национальности, другими словами, на основе их примордиальной приверженности мифической этнической общности. Соответственно, они отвергали иерархию, основанную на представлении о мифическом этническом превосходстве одной национальности над другой. Следует заметить, что хоть данная формулировка и звучит относительно прогрессивно, у нас нет оснований полагать, что черносотенцы настолько критически подходили к вопросу определения нации и этноса. Моя настоящая задача заключается именно в определении того, разделяли ли черносотенцы популярный дискурс, некритически отождествляющий этнос и нацию.
Понятие «народности»
Согласно большинству несоветских академиков, «народность» как социально-культурное понятие была важна для черносотенцев, так как поощряла единение, в отличие от понятия нации, провоцирующего конфликты и фрагментацию общности, что является губительным для людей, проживающих на одной территории. Лакер, например, утверждает, что консервативные политические элиты конца XIX века «не были циниками, верящими <…>, что национализм (как религия) был благотворным для народа» [21]. Согласно этому взгляду, определение русскости в идеологии «Черной сотни» не являлось характерно этнически окрашенным. Размолодин вовсе утверждает, что черносотенцы отвергали всякую этническую дискриминацию из-за ее антихристианского характера [22].
Чтобы рассудить, являлось ли понятие «настоящий русский» этнически окрашенным в контексте черносотенной идеологии, нам нужно понять, что означает категория народа, которая для черносотенцев заменила собой более отчетливую категорию нации, которой руководствовалось большинство праворадикальных групп того времени. Если «Россия для русских», а русскость — это социокультурный, а не этнический конструкт, то что конкретно он подразумевает? Здесь я буду опираться на толкование «народности» Размолодина, приведенное в его монографии «Русский вопрос в идеологии черной сотни».
Деконструкция русского народа
В своем стремлении политически увлечь массы экономически угнетенных и отчужденных крестьян «Черная сотня» являлась отчетливо популистским движением, во многом схожим с национальным социализмом [23]. Очевидно, что с такой популистской целью многонациональность России представляла собой проблему, требующую решения: черносотенная идеология должна была быть достаточно этнически инклюзивной. Этнически нейтральный «народ» стал новым водоразделом между русскими и нерусскими, в теории позволяя черносотенцам сохранить «единую и неделимую Россию» без провокации внутренних межэтнических конфликтов [24].
Черносотенцы переняли понятие «народности» у славянофилов, для которых оно являлось религиозной, политической и культурной категорией. Русский народ как таковой определялся принадлежностью к Русской православной церкви, приверженностью самодержавию и осознанием себя как народа, а не нации [25]. Пристальный взгляд на эти три компонента позволит нам оценить, являлся ли народ по-настоящему этнически нейтральной категорией в контексте идеологии «Черной сотни».
Православие
Принадлежность к Русской православной церкви являлась центральным компонентом русскости для черносотенцев. Во время монархического съезда русского народа 1909 года православие было названо не только сущностью, но и «жизнетворным началом» русской «народности» [26]. Приверженность православной церкви постулировалась как настолько отчетливо русская черта, что черносотенцы провозглашали обоюдное влияние русского народа и православия друг на друга. Следовательно, религиозный компонент одновременно дал «жизнетворное начало» русскому народу и был сформирован им через века [27]. Как утверждал видный черносотенец Марков на Всероссийском монархическом совещании в 1915 году, «русский народ крепко связан своими верованиями, и если он (народ) перестанет быть православным, христианским, он перестанет быть собственно русским» [28]. Православная вера, следовательно, считалась обязательным элементом русскости. Как писал Достоевский, возможно, наиболее известный и культурно важный русский консерватор XIX века (и предшественник, и вдохновитель черносотенцев), в насквозь политических «Бесах», «неправославный человек не может быть русским».
Согласно черносотенцам, именно православная вера позволила русскому народу пережить смутные и тяжелые периоды истории и «создать великую империю» [29]. Таким образом, православие имело не только культурное и духовное значение, но и являлось функционально бесценным, непременным условием выживания России. Этот успех объяснялся уникальной совместимостью православия и психологии «русского национального типа» [30].
Здесь отчетливо видна первая особенность использованной терминологии: утверждение уникальной совместимости православия с психологическими чертами русского национального типа подразумевает, что русскость как таковая не является продуктом православной веры, в отличие от русского народа. В этой фразе нас должны насторожить два факта: отсылка к психологии и к национальному типу.
Начнем с последнего. Из формулировки очевидно, что хоть черносотенцы и настаивали на использовании «народа» как политической единицы, это не сдержало апелляций к национальности. В «Своде основных понятий и положений русских монархистов», например, говорилось, что «русский народ на заре народной своей жизни <…> воспринял христианство православное, а не инославное» [31]. Здесь, несмотря на то, что используется слово «народ», объектом высказывания является преправославная общность русских. Однако, учитывая, что «неправославный человек не может быть русским», было бы ошибочно утверждать, что под этой общностью понимается этнически нейтральный народ. Я, следовательно, утверждаю, что в случаях упоминания преправославной России и преправославной русской идентичности черносотенцы используют этнически окрашенное понятие русскости, независимо от того, являлось ли это осознанным решением. Русскость как этническая общность сохраняет релевантность для черносотенцев.
Более того, в настоящем контексте нам интересна и отсылка к психологии. Размолодин настаивает на неприятии черносотенцами расово-биологического критерия в определении русскости [32]. Однако, если мы настаиваем на принадлежности универсальной психологической черты к определенной национальной общности, как это делали черносотенцы, мы, по сути, приводим квазибиологический, расово окрашенный аргумент. Идеология «Черной сотни» характеризует православие как великое благо, единственное по-настоящему этически верное учение, уникальное в способности предоставить «полную свободу и господство совести» [33]. Одновременно с этим черносотенцы провозглашают (биологическую) предрасположенность этнических русских к психологическому восприятию православного учения. Совместив эти тезисы, мы получим утверждение, что конкретно этнические русские — единственные, кто через свои (квази-)биологические черты предрасположены к величайшему благу, к единственному морально верному учению — православию. Таким образом, черносотенцы косвенно провозглашают психологическое и духовное превосходство этнических русских. Представители других этносов, следовательно, могут лишь преодолеть свой психологический «дефект», подражая психологическому устройству этнических русских.
Самодержавие
Преданность самодержавному правителю считалась второй по важности составляющей русского народа, согласно черносотенной идеологии. Эта преданность формулировалась как естественное последствие православной веры: Размолодин характеризует абсолютную преданность царю как политическое воплощение русского православия [34]. Неразрывность двух элементов была изящно сформулирована Надеждиным, общественным деятелем, членом Главного совета «Союза русского народа», на собрании монархистов: «…При иных исторических условиях существование людей православных, но отрицающих самодержавие или равнодушных к нему, вполне понятно и нормально. Другое дело — в России русскому нужно изменить самодержавию, нужно отречься от „всей родной святыни“ <…> Трудно совместить такое национальное отступничество с верностью православию» [35].
Доказывая, что верность самодержавию безоговорочно проистекает из православной веры, черносотенцы ссылались на православный идеал страдания во Христе: «Стремление страдать во Христе создало в русском народе и вообще в православных свойство безропотно нести свой крест, быть твердым в своих убеждениях и не употреблять против насилия насилие» [36]. Именно эта безропотность, рассматриваемая не как рабская покорность, но верность учению Нового Завета, позволила русскому народу беспрекословно следовать за своим царем, успешно ведущим государство сквозь историческую смуту [37]. В отсутствие безропотности возник бы риск внутренних конфликтов и гражданских беспорядков, которые отвлекли бы царя и не позволили ему так же эффективно сохранять величие и единство Святой Руси.
Согласно консерваторам начала ХХ века, русский народ сумел создать уникальную форму монархии, отличающуюся от форм абсолютизма, распространенных как на Западе, так и на Востоке, благодаря ценностям, заложенным в православной вере. Русская форма самодержавия характеризовалась как идеальный тип правления, своего рода платонический идеал монархизма [38]. Это утверждение неудивительно, если мы вспомним черносотенную веру в абсолютную благость православия: естественно, все, что проистекает из такой веры, в силу преемственности тоже будет абсолютно благодатным.
В крайне правой публикации «Земщина» в 1910 году было написано: «У царя и народа — одно сердце и одна душа. У нашего царя и русского народа — один учитель и наставник — Иисус Христос. У царя и народа — один Отец — Царь небесный» [39]. Такая тесная связь самодержавия и русского народа должна была быть обоснована, ей нужно было дать объяснение. Как и с православием, черносотенцы настаивали на уникальной совместимости самодержавия с характерными чертами русского народа. Эти черты были перечислены: аполитичность, верность власти как этический принцип и врожденный внутренний монархизм [40]. Здесь мы вновь видим отсылку к мистической русской сущности, предваряющей формирование русского народа. Черносотенцы настаивали на «врожденном монархизме», который был характерен для русских еще до крещения Руси: самодержавие уникально подходило «природе русского народа» еще до прихода православия [41]. Здесь черносотенцы опять парадоксально ссылаются на преправославный русский народ, хоть православие и является «жизнетворным» элементом народа и, соответственно, предшествует образованию этнически нейтрального народа. Мы вновь видим подмену понятий: использование расово нейтрального термина, хотя подразумевается этнически окрашенная категория нации. Преправославный русский народ, согласно логике идеологии «Черной сотни», есть лишь восточное славянство.
Культурное и политическое историческое единство
Под культурным и политическим историческим единством черносотенцы подразумевали служение российскому государству и принятие русских культурных ценностей и традиций. Эта составляющая народа в основном применялась к «нерусским» представителям русского народа [42]. Это, очевидно, самый этнически окрашенный элемент: отдельный критерий для «нерусских», определяющий их возможность стать частью русского народа, указывает на то, что они должны были это «заслужить». Восточный славянин же автоматически являлся частью народа и мог лишь утратить этот статус, отвернувшись от православия или самодержавия. Это явный пример этнической иерархии в идеологии «Черной сотни».
Важно заметить, что хоть черносотенцы и настаивали на том, что любой мог стать частью русского народа, они делали исключение для евреев. Им приписывалось природное неприятие традиций и идеалов русского общества, которое означало, что евреи всегда стремятся разжечь революцию, которая позволила бы им стать де-факто правителями новой России. Соответственно, в глазах черносотенцев еврей никогда не мог быть русским, всегда позиционировался как враг и инородный подстрекатель внутри страны. Эта вера была непоколебима, даже формирование прочерносотенного еврейского движения в Одессе 1910 года не пошатнуло антисемитизма черносотенцев [43].
Заключительные ремарки. Связь с современной Россией
Из разбора трех составляющих русской «народности» в идеологии «Черной сотни» ясно, что хоть быть этническим русским было и необязательно, требовалось соответствовать характеристикам, приписываемым «природе» восточных славян. Таким образом, косвенно провозглашалось превосходство этнических русских: «настоящий» восточный славянин рассматривался как платонический идеал русского народа, к которому представители других народов должны были стремиться, чтобы обрести членство в «народности». Формирование описанной иерархии не может рассматриваться иначе как подтверждение этнической иерархии, лежавшей в основе идей черносотенцев. Если принадлежность к русскому народу зависит от соответствия «природным характеристикам» этнических русских, то «народность» становится расистской категорией, определяемой идеей этнического превосходства. Таким образом, несмотря на то, что понятия «народность» и «нация» были различными, принадлежность к «народности» определялась эмуляцией (мифических) этнически обусловленных характеристик примордиальных русских. Из разбора понятия нации становится отчетливо видно, что определение себя как потомков этих примордиальных русских и есть то, что определяет «русскую нацию».
Принадлежность к русской «народности», согласно черносотенцам, следовательно, можно определить как либо принадлежность к русской нации, либо достаточно успешное подражание характеристикам русской нации, которые сформировались как результат общей и уникальной эволюции этноса. Значит, понятие «народности» действительно отличалось от концепции нации, но не в отречении от этнически мотивированной иерархии, как на этом настаивали черносотенцы. Скорее, «народность» являлась более открытой общностью, в которой непринадлежность к «правильной» нации можно было «исправить» мимикрией, в то время как для националистов этот «дефект» исправить было бы невозможно.
Проделанная деконструкция понятия русскости в идеологии «Черной сотни» важна тем, что она может нам сказать о характере современной расовой ксенофобии в России. Как было продемонстрировано, ссылаясь на преортодоксальную общность россиян, черносотенцы фактически имели в виду этнических русских. Хоть православие до сих пор и позиционируется как де-факто доминирующая государственная религия, массы не привержены вере и религиозным обрядам в той же мере, что и в конце XIX — начале XX века. Следовательно, неудивительно, что с ослаблением важности православия русскость стала недвусмысленно расовой категорией: установилось различие между принадлежностью к русским и отношением к россиянам. На уровне бытовой ксенофобии не имеет значения, привержен ли «нерусский» православию и современному политическому режиму, знаком ли он с «традиционными русскими ценностями» и культурой, ассоциируемой с Россией, — культурой определенно империалистического характера, игнорирующей, например, богатые культуры коренных народов России. Он является «нерусским», а значит, и не включенным в русский народ, исключительно на основании своей внешности, не соответствующей бытовым представлениям о фенотипе восточных славян. Замена понятия «нация» на «народность» черносотенцами не предотвратила внутренние межнациональные конфликты, а подготовила для них почву.
Более того, относительная открытость понятия «народности» является более подходящей для колониальных ассимиляционных проектов. «Национальные чужаки» всегда остаются чужаками: если в процессе территориальной экспансии этнические сообщества насильно становятся новыми государственными субъектами страны-агрессора, то они могут быть лишь второсортными гражданами с точки зрения государственной ксенофобии. Отчуждение «национальных чужаков» от любой степени политической силы, отсутствие попыток их ассимиляции могут привести к радикализации таких групп: их национальное самосознание не только не стерто агрессором, но и подкреплено структурированным и бытовым угнетением.
В свою очередь, «народные чужаки» могут быть ассимилированы в «народность», так как национальная (этническая) иерархия не исключает возможности успешной мимикрии. Государство-агрессор в таких случаях, скорее всего, заинтересовано в культурном геноциде через ассимиляцию. Чтобы понять это, нам необязательно продолжать рассуждать теоретически, достаточно посмотреть на территории Украины, оккупированные российскими войсками. Физический геноцид не является абсолютным в том плане, в котором он был абсолютен для, например, официальной политики Третьего рейха. После физической аннигиляции (обстрелов жилых зданий и гражданской инфраструктуры, массовых расстрелов местного населения) власть России, видимо, приоритизирует ассимиляцию через культурный геноцид, тем самым насильно пытаясь включить граждан Украины на оккупированных территориях в состав русского народа.
Открытость «народности», следовательно, не делает это понятие более гуманным или лишенным жестокого принудительного характера. Это результат того, что, как было продемонстрировано, понятие «народность» не исключает понятие «национальность», а, наоборот, включает его в себя, вместе с его ошибочным отождествлением с этносом. Полагать, что черносотенная идеология предполагала исключительно социально-культурную иерархию, исключающую понятие этнического превосходства, было бы ошибочно.