Категории унижения и достоинства в том виде, в каком мы их знаем, произведены мужчинами. Из этого следует, что унижение в любви для мужчины невозможно — мужское любовное страдание трагично, и разрыв между иллюзией и реальностью лишь усиливает трагедию. Любовное унижение женщины повсюду. Разрыв между воображаемым и наличным унизителен, настойчивость безумна, первые шаги разят отчаянием — в общем, женщина должна держать себя при себе, не создавать ситуацию любви без запроса. Но я вижу здесь не унижение, а величие.
Сегодня суббота, но я просыпаюсь в половине седьмого. Снилось, что решаю сложные вопросы с недвижимостью и помимо обычных земных задач приходится разбираться со сверхъестественными непреодолимыми проблемами. Иду на кухню и съедаю несколько печений. Потом замечаю, что глиняный горшочек, который вчера купила Катя, теплый. Внутри пшенная каша, приготовленная в духовке. Ем, думая о том, что она снова не может спать. Возвращаюсь в кровать. Понимаю, что одеяло сбилось внутри пододеяльника и поэтому мне так холодно. Сил исправить это сейчас нет. Я заворачиваюсь в два коротеньких пледа и ком этого неудачного одеяла и пытаюсь заснуть снова. За стеной всхрапывает мужчина. Снится театральная постановка, в которой злодеи падают со сцены.
Я занимаю у младшего брата двести долларов и пятьдесят из них тут же трачу на книги. Выбираю в корзине то, что не успело подорожать, и говорю себе: это разумная покупка, я всего лишь бережлива и осмотрительна. Это значит вот что: подразумевая, что без этих книг едва ли проживу, я не рассматриваю вариант траты денег на что-либо другое. Значит, лучше купить их прямо сейчас.
В этот раз я омертвела вполне удачно. Будущее, так прочно и повсеместно исчезнувшее, больше не беспокоит меня. Я иду, сунув ладонь в карман А. (ее пальцы гладят мои) — и мысль не простирается дальше этого.
Уборка, приготовление и прием пищи — все это казалось мне бессмысленными волнами, которые накатывали на меня ежедневно, угрожая потопить. Мне хотелось настоящей жизни — чтения, поцелуев, прогулок, разговоров. Сейчас хочется быть дома и убираться, убираться, убираться, чувствуя ледяной запах свежевыстиранного белья и влажного пола.
Голова — яблоко, исчерченное ходами червя, с коричневыми от удара о землю местами.
В XXI веке образ своей комнаты из эссе Вирджинии Вулф трансформировался в мечту о спальне. Женщинам нужен не кабинет, где они могли бы писать, а такое место, где писать невозможно.
Когда я заползаю под ком из пододеяльника и двух пледов, сердце бьется всё еще слишком сильно. Руки потрескались.
Я занимаю стол, на который падает больше всего солнца. Он большой, на четверых, поэтому мне немного стыдно. Успокаиваю себя тем, что посетителей не так уж много. Читаю Поля Б. Пресьядо, думая про революционную поэзию и ярость. Недавно я заклеила несимпатичные мне страницы ежедневника фотографиями Ульрики Майнхоф — они были самыми красивыми в журнале, из которого я тогда делала коллажи. Вклеивая изображения, я думала, что не одобряю Ульрику Майнхоф. Почему тогда я выбрала ее снимки? Возможно, во мне больше ярости, чем кажется.
Системы сложнейших множеств определяют то, уедем мы в итоге или останемся. На чаши весов ложатся и прагматичные причины, и эмоциональные, и идейные, и сентиментальные, и психологические — если взяться за формулирование составляющих всех этих групп, легче не станет: хотя бы одна из причин всегда будет непроницаемой для внешнего анализа.
Моя практика письма — это отрывочные заметки, часто сделанные на ходу, в транспорте, в очередях. Я наблюдаю за крахом речи, за распадом пространства общности, слышимости, связи. Как много можно отнять, чтобы нечто всё равно сохранилось? Судя по всему, сколько угодно — в математике существуют отрицательные числа.
Когда ты говоришь о будущем, мне становится грустно.
Сегодня снилось, что я пытаюсь получить визу и сделать для котов международные ветпаспорта. Процедуры выглядят игрушечными, и их причудливая странность дает понять, что я никуда не уеду. Мы сидим на песчаном пляже у моря, там ездит танк высотой с девятиэтажку и ходит бело-рыжий теленок такой же высоты. Я слежу, чтобы я и мои близкие не были раздавлены гусеницами или копытами, чтобы теленок не был раздавлен танком, чтобы мы не толкнули друг друга. Мельтешение тел ужасно, у меня рябит в глазах.
В этой стране почти не осталось моих людей — уехали не только близкие друзья, но и те, кого я недолюбливала. Оказывается, нелюбовь — тоже привилегия. Бывают времена, когда не до нее.